Субботними вечерами Осло принадлежит молодым и дерзким. Общественный транспорт выгружает в центр города все новые и новые партии девушек в опасной для жизни обуви и мальчишек в ироничных футболках, жаждущих пива и зрелищ. Все, кто вынужден находится в одном с ним пространстве, не разделяя их цели, невольно чувствуют себя стариками.
Ее я заметила сразу. Невероятно худая, высокая и вся какая-то угловатая старушка в пиджаке, одна рука согнута в запястье в этаком комично-аристократическом жесте. Продвигаясь со скоростью черепахи, она быстро исчезла из моего переферийного зрения.
Поэтому я очень удивилась, когда она заняла место прямо передо мной в вагоне метро. В ней было что-то отталкивающее. Что-то отталкаивающее было, признаюсь, во всем вагоне, в котором Эдвард Мунк наверняка начерпал бы вдохновения на целую выставку: за моей головой кто-то постоянно размахивал банкой пива, угрожая пролить на меня золотой дождь, слева полусидело-полулежало отравленное алкоголем человеческое существо, а уровень шума от пьяных разговоров угрожал достигнуть болевого порога.
Но несмотря на все это малоприятное окружение, мое подсознание упрямо выделяло именно даму напротив как некий "очаг заражения". Мое подсознание, взяв меня за грудки, говорило мне: "Смотри!" И я, сжимаясь от неприязни, бросала на нее робкие взгляды. Оказалось, что ее рука согнута так не по ее желанию: на запястье был какой-то бинт. Потом я заметила, насколько все на ней было велико, не по ее размеру: начиная от пиджака и заканчивая ее губами, глазами. Как будто кожа была скроена не для нее, а для человека покрупнее.
И тут я вдруг поняла: она ведь, наверное, умирает. И тут меня накрыло волной несвоевременной жалости и сострадания, хотелось что-то сделать для нее, но что?
Тогда я поняла, что единственное, что я могу для не сделать, - это отвести взгляд и сделать вид, что читаю книгу.
В конце концов, мы все умираем. И я, и она, и эти пьяные дети. Просто некоторые умирают быстрее, чем другие.