Перед вами еще один черновик отрывка из романа "Первооткрыватель" Яна Хьяштада, который я перевожу в рамках проекта в "Клубе неудачников". Каждую неделю я выкладываю в дневник по одному небольшому фрагменту. Критика и комментарии приветствуются. В этот раз, кстати, я выкладываю не сплошной текст, а некоторые отрывки.
Можно по-разному объяснять баснословное художественное чутье Юнаса Вергаланна, однако его телевизионный успех вряд ли покажется неожиданностью тем, кто знал, что в детстве Юнас вращался в обществе таких великих людей, как Леонардо и Микеланджело. Многие жители Осло могут похвастаться тем, что учились во Французской школе, но только избранные, включая Юнаса Вергеланна попали под влияние школы итальянской.
читать дальше
***
Семья Леонарда была частью бастиона Рабочей партии в Грурюде. Представители нескольких поколений этой семьи маршировали во главе местной первомайской демонстрации. Их дом, что было довольно символично, покоился на гранитном фундаменте, как бы восхваляя гордую традицию каменотесов в долине Грурюддален. К тому же из его окон открывался вид на местность, где были построены первые текстильные фабрики, вокруг порогов на реке Ална. Олав Кнутзен, отец Леонарда, был рослым, величественным мужчиной, с зачесанной назад гривой, почти как у писателя Бьёрнстьерне Бьёрнсона. Юнас сразу заметил, что Леонард обожествлял своего отца. Летом Леонард и Олав отправлялись в длительные совместные походы по горам, а зимой они выкапывали в снегу пещеры и ночевали в них. Леонард, как и его папа, был высокого роста, и обладал тем же молниеподобным взглядом. Леонард шутил, что они с Юнасом были голубой крови: ведь их отцы, Хокон и Олав, носили королевские имена. "Мы с тобой наследники престола," – заявлял он, похлопывая Юнаса по спине.
***
Как я уже успела сказать, отец Леонарда был не абы кем. Я уверена, что некоторые из вас еще не забыли имя Олава Кнутзена, известного фотографа рабочей прессы. Неудивительно, что последний слог его фамилии навевает ассоциации с мастерами дзена, ведь отец Леонарда был в состоянии сделать снимок с завязанными глазами. Благодаря его взгляду, в сочетании с его набором ценностей, снимок гранитного карьера в Грурюде становился не менее интересным, чем фотография выдолбленных в скале гробниц в египетской Долине царей.
***
Чаще всего мальчики встречались с Олавом Кнутзеном летом. Они добирались на метро до центра и находили его на площади Юнгсторгет. Леонард сиял от гордости, когда отец подходил к ним с фотоаппаратом Leica наперевес, а особенно если на его животе покачивался двуглазый Rolleiflex. Было что-то богемное в этом крепко сбитом силуэте. Не считая его глаз. Юнас видел в них особую остроту, отточенность. Ему казалось, что звук «ц» посередине его фамилии то и дело включал блиц-вспышку в его глазах, маленькую молнию. Олав Кнутзен с удовольствием снимал пару-тройку фотографий с мальчишками, поедающими яблоко или грушу между лотками торговцев. Юнас часто просматривал копии снимков, подаренных ему отцом Леонарда, ведь на них было задокументировано то, что он успел позабыть: богатая традициями площадь, которую когда-то давно можно было назвать переполненной фруктами и овощами вазой или даже Красной комнатой Осло.
Леонард гордился своим отцом, а больше всего - его вечно бодрыми глазами. «Вот в чем все дело! – частенько говорил он, сидя вместе с Юнасом на цокольном этаже, - все дело во взгляде. В умении видеть мир насквозь.»
***
И вот одно повлекло за собой другое: однажды весной они вдруг оказались на семинаре, посвященном итальянскому кинематографу, организатором которого был Киноинститут, находившийся в западном районе Рёа. И если они искали новой веры и ждали, что она предстанет перед ними на холсте киноэкрана, то именно тогда на них снизошло откровение. В тот вечер они впервые встретились с Микеланджело.
Заняв места в зале, они настроились на погружение в итальянский неореализм, однако то, что им представилось, было совершенно иным. В те выходные в Рёа, они увидели целых четыре фильма режиссера Микеланджело Антониони: «Приключение», «Ночь», «Затмение» и «Красную пустыню». Они были в шоке, граничившим с яростью. Сцены в фильмах напоминали им дурацкие стилизованные фотоновеллы, которыми изобилуют дешевые еженедельники. Неужели это было возможно? Они видели фигуры людей, идущих каждый в свою сторону, один на первом плане, другой на заднем. Темп был настолько медлительным, что им приходилось подавлять зевки. Крупный план одного и того же лица мог держаться на экране целую вечность. Иногда актеры и вовсе исчезали из кадра, а сам кадр, сам сценарий все равно продолжался, и бесконечно долго. У них осталось впечатление, что Антониони просто напросто не желал рассказывать истории. Персонажи в его фильмах ничего не делали, они даже не играли роль. Они смотрели. Как будто бы они ничего не понимали в том мире, по которому они передвигались. Юнас и Леонард не поняли почти ничего из этих фильмов, но еще меньше они поняли, в чем состоит их смысл. Они в любой момент были готовы уйти, но все-таки остались до конца. Юнас внезапно понял, что в лице Антониони он нашел собрата по духу, человека, желавшего доказать, что мир был плоским.
***
Их поиски направления, в которое можно было обратить свой гнев, зашли в тупик. Вместо того, чтобы хулить плачевное состояние в мире, Юнас и Леонард могли часами обсуждать скуластое лицо лицо Моники Витти и ее широкую переносиц: наполовину львица, наполовину порнографическая модель. Ее губы. Как она красила глаза. Однажды в субботу, когда они сидели либо в Гран Кафе, либо в Киноклубе, Леонард заявил (к слову о силе воздействия итальянской традиции изобразительного искусства), что всю философию, все проблемы, включая Монику Витти, можно свести к фреске Рафаэля «Афинская школа», к спору между Платоном, указывающим вверх, и Аристотелем, указывающим вперед. Противоположность между небом и миром. «И какой же путь выберешь ты?» - спросил Юнас. Леонард вытянул руку вверх. Юнас решил, что это и был ответ. «Два кофе, - сказал Леонард, когда к ним подошел официант, - и два пирожных с марципаном, раз уж у вас скандальным образом отсутствует Тирамису».